25 августа 1530 г. родился Иван Грозный

… вместо избранных и достойных мужей, которые не
стыдясь говорили тебе всю правду, окружил себя сквернейшими прихлебателями и маньяками, вместо крепких воевод и
полководцев — гнуснейшими и Богу ненавистными
Бельскими с товарищами их, и вместо храброго воинства —
кромешниками, или опричниками, кровоядными, которые
несравнимо отвратительней палачей, вместо божественных книг и священных молитв, которыми наслаждалась твоя
бессмертная душа и освящался твой царский слух, —
скоморохами с различными дудами и с ненавистными Богу
бесовскими песнями, для осквернения и отвращения
твоего слуха от теологии, вместо того блаженного
священника, который бы тебя смирил с Богом через чистое
твое покаяние … ты … собираешь чародеев и волхвов из
дальних стран… О беда! О горе!
Третье послание Курбского Ивану Грозному

Иван Грозный, безусловно, является одной из самых противоречивых фигур русской истории. Отношение как к самой его личности, так и к плодам его деятельности может быть предельно разнящимся: от крайне положительного до резко отрицательного. Но как бы ни воспринималось само царствование Ивана IV, один его период – период опричнины – современными историками изображается уже во вполне определенных черных тонах.

Впрочем, относительно недавно и опричнина виделась исследователям в совсем ином свете. Называя опричнину «необходимым злом», они вторили Иосифу Сталину, заявившему на встрече с кинематографистами по поводу второй серии фильма Эйзенштейна «Иван Грозный»: «(Эйзенштейн) изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского ку-клукс-клана… Войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У него старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая II и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на это».

Разумеется, такая позиция Сталина была обусловлена стремлением оправдать не Иванову, а его новую советскую опричнину. Видение опричнины Эйзенштейном – не историком, не демагогом, а художником – как то ни парадоксально звучит, было более объективным и проникновенным, чем толкования опричнины, развиваемые сталинскими борзописцами. В этой связи трудно не согласиться с Чарли Чаплином, поделившимся собственным впечатлением о шедевре Сергея Эйзенштейна: «Фильм Эйзенштейна «Иван Грозный», который я увидел после второй мировой войны, представляется мне высшим достижением в жанре исторических фильмов. Эйзенштейн трактует историю поэтически, а на мой взгляд, это превосходнейший метод ее трактовки. Когда я думаю, до какой степени искажаются события даже самого недавнего прошлого, я начинаю весьма скептически относиться к истории как таковой. Между тем поэтическая интерпретация истории создает общее представление об эпохе. Я бы сказал, что произведение искусства содержит гораздо больше истинных фактов и подробностей, чем исторические трактаты».

Чаплин – художник и потому вполне понятно его стремление объяснить эффект «Ивана Грозного» его художественностью, поэтичностью. Но дело здесь в другом, а именно в эмпатии, в способности художника по незначительным источникам и свидетельствам воссоздавать чувства и настроения людей минувшей эпохи, проникать в «дух времени». Эмпатия – способность, присущая отнюдь не только художникам. Ею может обладать и историк, а художник, напротив, может быть ее лишен. Так, полное отсутствие эмпатии проявили создатели сериала «Достоевский» (2010, реж. В. Хотиненко).

Сергей Эйзенштейн, безусловно, обладал даром эмпатии. И он увидел в опричнине то, что не способны были увидеть в ней его академические современники, а именно: ее клановую, «звериную» и экстатическую сущность. Ту самую сущность, которая приближает нас к пониманию самого феномена опричнины.

Действительно, в опричнине не было ничего исторически необходимого и уж тем более прогрессивного. Наоборот, она являлась архаизованной институцией, воссозданной Иваном Грозным, «мужем чюднаго рассужения», с целью утверждения его своевластия. Вся социальная структура опричнины, система представлений и ассоциаций, связанных с ней, восходили к практике тайных мужских религиозно-магических союзов – к явлению весьма и весьма архаичному.

Тайные религиозно-магические союзы, осуществлявшие культовую деятельность в архаических коллективах, самым жестким образом контролировали жизнь своих соплеменников. Их практика запугивания и насилия над «профанами» (прежде всего над женщинами, затем – над всеми непосвященными, над «простонародьем») была освящена авторитетом священных духов предков и божеств. Во время определенных ритуалов члены тайных союзов появлялись в селениях в масках тех или иных духов или божеств. Считалось, что ряженые были одержимы ими и в таком состоянии могли позволить себе все, что угодно: похищать женщин, наказывать неугодных соплеменников, лишив их жизни и присвоив себе их имущество, и т. п. «Это – одна из зародышевых форм примитивной государственной власти, – отмечал С. А. Токарев. – Тот аппарат устрашения и подавления, который так характерен для тайных союзов, состоит прежде всего в тактике религиозного запугивания, в целой системе верований и обрядов, цель которых – загипнотизировать окружающую массу, поразить ее воображение жуткой фантастикой. Вся деятельность тайных союзов окутана атмосферой тайны, запрета, она вся наполнена идеями о сверхъестественном…

Обычный ритуал действий тайных союзов в Африке (как в Океании и в Америке) – это выступления и пляски в масках и страшных нарядах, изображающих духов. При этом носители масок запугивают население – нечленов союза, а порой и позволяют себе разные эксцессы и жестокости, уже не говоря о вымогательствах. В Габоне верят, например, в страшного лесного духа Нда, которого изображает замаскированный член одноименного союза; он похищает овец и коз, которые потом съедаются членами союза. У мандинго есть страшный дух Мумбо-Джумбо … который в образе страшной маски появляется время от времени из леса, бьет и терроризирует женщин.

Подобная практика перенесена и на недавно появившиеся тайные союзы с политической окраской, а также на тайные террористические, полубандитские союзы. Например, уже после первой мировой войны в очень многих местностях Западной Африки – от Сенегала до Анголы – распространилась деятельность тайного общества «леопарда»; члены его «люди-леопарды», надев страшные маски, совершали убийства и ограбления». (Леопард в мифологиях народов Африки – столь же хтоническое существо, что и волк или пес – в мифологических системах народов Евразии.)

Институт тайных религиозно-магических союзов был характерен и для древних славян. Есть все основания предполагать, что он был связан с культом волка или пса. Что конкретно представляли собой древнерусские «волчьи» союзы мы не знаем, но можем предполагать, что они были подобны общим индоевропейским «волчьим» культам. По словам Вяч. Вс. Иванова, «общим для многих мифологий Северо-Западной и Центральной Евразии является сюжет о воспитании родоначальника племени, а иногда и его близнеца волчицей… В подобных мифах предок – вождь племени выступает в образе волка или обладает способностью превращаться в волка (греч. Долон, ср. также слав. Змей Огненный Волк), что связывается с представлениями (проявляющимися и в фольклорной традиции) об оборотнях типа славянских и балканских волкодлаков (вурдалаков), литовских вилктаков и др. Герой-родоначальник, вождь племени или дружины называется иногда волком … или имеющим «голову волка» … или «тело (живот) волка»…

В качестве бога войны волк выступал, в частности, в индоевропейских мифологических традициях, что отразилось в той роли, которая отводилась волку в культе Марса в Риме и в представлении о двух волках (Geri и Freki), сопровождающих германского бога войны Одина в качестве его «псов»… Соответственно и сами воины или члены племени представлялись в виде волков или именовались волками (в хеттской, иранской, греческой, германской и других индоевропейских традициях) и часто наряжались в волчьи шкуры (древние германцы, в частности готы, во время праздника, о котором сообщают византийские источники). Согласно хеттскому тексту обращения царя Хаттусилиса I (17 в. до н. э.) к войску, его воины должны быть едины, как «род» «волка»… Аналогичное представление о волчьей стае как символе единой дружины известно на Кавказе у сванов».

Какой могла быть культовая и воинская практика тайных древнерусских религиозно-магических союзов мы можем судить по близкому славянскому германскому материалу. В своем сочинении «О происхождении германцев и местоположении Германии» Тацит сообщает о воинском мужском союзе хаттов: «По сравнению с другими германцами хаты чрезвычайно благоразумны и предусмотрительны: своих начальников они избирают, повинуются тем, кого над собою поставили, применяют различные боевые порядки, сообразуются с обстоятельствами, умеют своевременно воздерживаться от нападения, с пользой употребляют дневные часы, окружают себя на ночь валом, не уповают на военное счастье, находя его переменчивым, и рассчитывают только на доблесть и, наконец, что совсем поразительно и принято лишь у римлян с их воинской дисциплиной, больше полагаются на вождя, чем на войско. Вся их сила в пехоте, которая, помимо оружия, переносит на себе также необходимые для производства работ орудия и продовольствие. И если остальные германцы сшибаются в схватках, то о хатах нужно сказать, что они воюют…

И что у остальных народов Германии встречается редко и всегда исходит из личного побуждения, то превратилось у хаттов в общераспространенный обычай: едва возмужав, они начинают отращивать волосы и отпускать бороду и дают обет не снимать этого обязывающего их к доблести покрова на голове и лице ранее, чем убьют врага. И лишь над его трупом и снятой с него добычей они открывают лицо, считая, что, наконец, уплатили сполна за свое рождение и стали достойны отечества и родителей; а трусливые и невоинственные так до конца дней и остаются при своем безобразии.

Храбрейшие из них, сверх того, носят на себе похожую на оковы железную цепь (что считается у этого народа постыдным), пока их не освободит от нее убийство врага. Впрочем, многим хаттам настолько нравится этот убор, что они доживают в нем до седин, приметные для врагов и почитаемые своими. Они-то и начинают все битвы. Таков у них всегда первый ряд, внушающий страх как все новое и необычное; впрочем, и в мирное время они не стараются придать себе менее дикую внешность. У них нет ни поля, ни дома, и ни о чем они не несут забот. К кому бы они ни пришли, у того и кормятся, расточая чужое, не жалея своего, пока из-за немощной старости столь непреклонная доблесть не станет для них непосильной».

«Отверженные» хаттские воины, не отягощенные ни домом, ни семьей, составляли, вне всякого сомнения, тайный воинский союз. О том, что это был тайный союз, можно судить уже потому, что источник Тацита, наблюдавший «отверженных» воинов, явно не понимал их воинских традиций и объяснял их повинность носить железные оковы наивным предположением, будто им «нравится этот убор». Не понимал он и значения воинской инициации хаттов. Еще один признак тайного союза – профессиональность воинов, его составлявших. Они не пахали и не сеяли, они не могли иметь собственной семьи до тех пор, пока входили в мужской союз.

Что же в действительности означала повинность хаттских «отверженных» носить на себе железные оковы? Известно, что всякие оковы – это знак раба, узника; поэтому-то для обычного человека носить на себе оковы «считается у этого народа постыдным». Но, вместе с тем, раб – это ритуально-мифологическая персона смерти и неистовства. По словам О. М. Фрейденберг, «раб представлялся не существующим в жизни; он не имел сущности, а потому и имени; был ничто; в классовом обществе он не обладал никакими правами; лишен был собственности, приравнивался к земле, к животным и к вещи: римского раба, как и собаку, хтоническое животное, держали на цепи, и на ноги надевали во время работы цепи (= узник, смерть), ночью же его запирали в хлев или в подземные тюрьмы… Раб – смерть; поэтому в Риме каждый, приговоренный к смерти, зачислялся в рабы, и только одних рабов можно было предавать смерти. Но суть в том, что «рабом» первоначально и был умерший – тот, кого убивали в схватке с врагами».

То, что в обыденной, профанной жизни хаттов имело одно значение, в ритуальной деятельности тайного воинского союза «отверженных» наделялось совсем другим значением. Железные оковы, знак узника и раба в обыденной жизни, означали для «отверженных» причастность к миру смерти, причастность к населявшим его мифическим существам (будь то духи умерших предков или божества) и их сверхъестественному могуществу. Именно поэтому соплеменники относились к ним с религиозным почтением.

Были у древних германцев и тайные мужские союзы, противопоставлявшие себя профанному миру (свету) через ритуально-мифологическую причастность к ночи, мраку, черному цвету. По словам Тацита, гарии, «превосходя силою перечисленные только что племена и свирепые от природы, они с помощью всевозможных ухищрений и используя темноту, добиваются того, что кажутся еще более дикими: щиты у них черные, тела раскрашены; для сражений они избирают непроглядно темные ночи и мрачным обликом своего как бы призрачного и замогильного войска вселяют во врагов такой ужас, что никто не может вынести это невиданное и словно уводящее в преисподнюю зрелище; ведь во всех сражениях глаза побеждаются первыми».

Очевидно, что гарии раскрашивали свои тела не только с целью запугать противника. Их боевая ритуальная раскраска знаменовала их сакральную одержимость некими мифическими существами и приобщенность их сверхъестественным силам.

Тацит отмечает, что западные германцы, собираясь сразиться, славят воинственного бога грома Донара, «с которым никому не сравняться в отваге». Другие германские племена обращались перед битвой к покровителю воинских союзов и инициаций экстатическому богу Водану, соответствующему скандинавскому Одину. Этимология его имени ( «Один» — «Неистовый») указывает как на шаманский экстаз, так и на боевую ярость. Функции Одина выражены в многочисленных его именах: «Всеотец», «Устрашающий», «Воитель», «Скрывающийся под маской», «Сеятель раздоров» и т. п.

Один восседает на престоле в небесном царстве мертвых, где он собирает свою дружину из павших воинов для «последней битвы». Рядом с ним вороны («Думающий» и «Помнящий») и волки («Жадный» и «Прожорливый»). Сакральному знанию и сверхъестественному могуществу он приобщился посредством шаманской инициации, в которой можно также увидеть посвящение тайного религиозно-магического союза. Один погиб и возродился в новом качестве – в качестве посвященного: «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых. Никто не питал, никто не поил меня, взирал я на землю, поднял я руны, стеная их поднял – и с древа рухнул… Стал созревать я и знанья множить, расти, процветая…»

Культ Одина практиковался, по всей видимости, и тайными воинскими союзами берсерков. Сомневаться в существовании подобных союзов, кажется, нет никаких оснований. Конечно, в исландских сагах берсерки изображаются этакими изгоями, занимающимися разбоем и подверженными приступам бешенства. Для некоторых исследователей (М. И. Стеблин-Каменский и др.) это стало поводом для отождествления берсерков с некими психопатическими субъектами, ведущими асоциальный образ жизни. Такое упрощение феномена тайных древнегерманских воинских союзов крайне ошибочно.

В героических песнях «Старшей Эдды» отражено иное, чем в сагах, отношение к воинам-берсеркам. Эддические герои сражаются яростно и неистово. Они сравнивают себя с хищными животными и издают боевые кличи, напоминающие рык «ярого медведя». Сигурд говорит: «Я зверь благородный». Неистовый медвежий или волчий способ борьбы дарует героям неуязвимость от копий и мечей, и только если они по собственной воле отказываются от своей звериной сущности, они погибают (как Хамдир и Серли, которые не пожелали грызться, как волки, и были заброшены камнями). Подобен эддическим героям и англосаксонский Беовульф («Пчелиный волк», т. е. Медведь), побеждающий чудовищ как берсерк – голыми руками в яростной схватке. Много общего у них и с героем кельтского эпоса Кухулином («Псом Кулана»), называемым в сагах «оборотнем» и «бешеным». В битвах он походит на боевого пса или ярого волка (некоторые кельтологи считают, что «cu» — «пес» часто используется как обозначение волка; известно, что кельтский мотив человека, взращенного собакой, у самих кельтов чередуется с мотивом человека, взращенным волчицей). Но Кухулин – не просто «зверь», он «посвященный», обладающий сверхъестественными способностями: «Многими дарами обладал он: прежде всего – даром мудрости (пока не овладевал им боевой пыл), далее – даром подвигов, даром игры в разные игры на доске, даром счета, даром пророчества, даром проницательности».

Отсюда можно предположить, что в архаическую эпоху – эпоху сложения песней «Старшей Эдды» — воины-звери представлялись героями, благородными воителями, посвященными в эзотерические тайны. Быть берсерком – значило быть героем, защищающим людей от чужаков и враждебных сил (будь то человек или мифическое существо). Такую функцию, как известно, в архаическом социуме несли адепты тайных религиозно-магических союзов, каковыми и были берсерки.

Некоторое представление об эзотерической практике берсерков дает легенда о Старкаде («Могущественном воителе»), хтоническом герое, обладавшем невероятной силой. С его именем связано множество подвигов, совершенных в Швеции и Дании. Он описывается как огромный уродливый клыкастый воин с волчьей шерстью и грубой кожей. Сигурд называет его «человеком-собакой».

Согласно «Саге о Гаутреке», однажды ночью Старкад был разбужен своим наставником Хроссхарсграни («Грани-С-Лошадиной-Гривой») и отправился с ним на остров, где на поляне в центре леса увидел одиннадцать человек, восседавших на престолах. Двенадцатый престол был пуст, его занял Хроссхарсграни, а присутствующие приветствовали его как Одина.

Один торжественно объявил, что пришел час определить судьбу Старкада. Истребитель великанов Тор, любовь которого была отвергнута невестой деда Старкада, питал ненависть к герою и потому предопределил ему, что у него не будет ни сына, ни дочери и род его с ним кончится. Один в противовес Тору присудил Старкаду жизнь тройной протяженности. На что «Громовержец» ответил, что в каждой из трех жизней герой совершит преступление. Один пожаловал ему чудесное оружие и сокровища, но Тор заявил, что он никогда не приобретет земли и не будет довольствоваться тем, чем владеет. Тогда бог воинов предопределил Старкаду победы в битвах и героическую славу, а Тор предсказал, что в каждой схватке он получит тяжелую рану. Один присудил ему дар поэзии, однако Тор заявил, что он не запомнит ничего из того, что сам сочинит. Один предрек герою, что он будет в чести у знати, Тор же обещал ему ненависть простонародья.

Затем Один потребовал от Старкада благодарности за обещанную ему героическую судьбу и сказал: «Ты должен послать ко мне Викара». Викар был побратимом Старкада. Он надел ему на шею петлю и прикоснулся к его телу стеблем камыша, намереваясь совершить символическое жертвоприношение. Однако при его словах: «Теперь я дарю тебя Одину», петля впилась в горло Викара, а камыш превратился в копье и убил его.

Очевидно, что перед нами изображение типичной воинской инициации. Посвящение совершается в лесу, в сакральном месте. Его проводят двенадцать наставников, презентирующих различных богов, в том числе Тора и Одина. Известно, что во время инициации наставники тайных религиозно-магических союзов также представлялись определенными духами или божествами.

Один и Тор предрекают Старкаду его судьбу – судьбу воина-берсерка. По сути, они описывают путь берсерка, причем Один выражает сакральный, эзотерический, «аристократический» взгляд на судьбу воина-зверя, а Тор – профанный, экзотерический, «простонародный» взгляд на нее.

Объяснив Старкаду его судьбу, Один посвящает его в берсерки. Инициация героя в саге представлена в достаточно рационализированном виде. Не Старкад погибает и затем возрождается к жизни, но Викар (его мифологический двойник) погибает, а он остается жить. Вероятно, ритуальную операцию, которую Старкад проделал над Викаром, совершали при посвящении берсерков – неофитам надевали на шею петлю, которой, возможно, чуть удушали их, и делали им ритуальные надрезы копьем. Так их символически приносили в жертву Одину. По всей видимости, ритуальное переживание смерти усиливали какие-то опьяняющие напитки (например, так называемый «мед поэзии»).

Известно, что подобным образом сам Один приносил себя в жертву – он висел на дереве, пронзенный копьем. Вероятно, каждый воин-берсерк, инициируемый как Один, уподоблялся самому богу воинов. Так он приобщался его сверхъестественному могуществу, могуществу, воспетому в «Саге об Инглингах»: «Они двигались без щитов и были разъярены, как псы или волки; они грызли свои щиты и были сильны, как медведи или быки; мужей они убивали, и ни сталь, ни огонь ничего не могли с ними поделать; вот это-то и называется яростью берсерка». А раз Один мог принимать различные обличья, и, в частности, обращаться в волка, то и берсерки в состоянии сакральной одержимости чувствовали себя волками, волками Одина.

В сагах берсерки завоевывают материальные блага силой своего оружия. Это уже не те архаические герои из «Старшей Эдды», которые защищают свой народ от чужаков и мифических чудовищ. Это изгои, одиночки, в лучшем случае – телохранители знатных конунгов. «Жил человек по имени Бьерн («Медведь») Бледный. Он был берсерк. Он разъезжал по стране и вызывал на поединок всякого, кто ему не подчинялся. Раз зимою явился он и к Торкелю из Сурнадаля. А хозяйствовал на хуторе тогда Ари, его сын. Бьерн предлагает Ари на выбор: хочет, пусть бьется с ним на одном островке в Сурнадале – назывался островок Столбовым, — а не хочет, пусть отдает ему свою жену. Тот сразу же решил, что уж лучше биться, чем обоих, и себя и жену, позорить. Сойтись надлежало им через три ночи. Вот подходит время поединка, они сражаются, и вышло так, что Ари пал и лишился жизни. Бьерн считает, что он завоевал и землю и жену». («Сага о Гисли»).

Разумеется, с развитием скандинавского общества такое поведение берсерков из регламентированного традицией очень скоро превратилось в противозаконное, в преступное. В «Саге о Греттире» повествуется: «Они были родом с Халогаланда, сильнее и выше ростом, чем прочие люди. Они были берсерками, и, впадая в ярость, никого не щадили. Они уводили мужних жен и дочерей и, продержав неделю или две у себя, отсылали назад. Где только они не появлялись, всюду грабили и учиняли всякие другие бесчинства. Эйрик ярл объявил их вне закона во всей Норвегии, и Торфинн, как никто, ратовал за их осуждение». Былые герои стали простыми убийцами, насильниками и ворами, порождая своим «звериным» поведением многочисленные средневековые легенды об оборотнях, похищавших женщин и домашний скот.

Трудно сказать, какой именно источник привел Ивана Грозного к идее воссоздания тайного воинского союза – «волчьей» дружины – на Руси. Сейчас уже не узнать, был ли это неизвестный нам древнерусский текст или скорее античный (возможно, византийский) источник, описывавший быт древних германцев, как о том можно судить по фразе из завещания Грозного своим детям: «А что если учинил опричнину, и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинил готов».

В опричнину, по словам Иоганна Таубе и Элерта Крузе, зачислялись те, против кого у царя «не было подозрения и кто не был дружен со знатными родами». Опричник клялся царю в преданности – с этого момента Иван IV был для него и царем, и богом. Это не преувеличение. Опричнина создавалась с одной единственной целью – укрепить своевластие Грозного. Царь требовал от опричников именно такого – священного – к себе отношения. Совершенно справедливо отмечал В. Б. Кобрин: «Государь выступает в ореоле божества, которому известно то, что неведомо простым смертным, божества, чьи замыслы недоступны слабому уму его подданных». Напомню, что подобное отношение к вождю было характерно для архаичных тайных религиозно-магических союзов.

Внешним отличием опричников от земских служили особые одеяния: «пехотинцы все должны ходить в грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху, но нижнюю одежду они должны носить из шитого золотом сукна на собольем или куньем меху». По словам Альберта Шлихтинга, Иван IV «надевает черное и мрачное монашеское одеяние», которое «подбито козьими мехами». По его примеру и другие «старейшины» принуждены носить такое же платье.

Подобные одеяния символизировали не уничижение царя и опричников. Мифопоэтически они тождественны тем рабским цепям, которые носили на себе древнегерманские воины, принадлежавшие тайному союзу хаттов. Они знаменовали их посвященность, их принадлежность к таинствам избранных, к скрытым от простых смертных тайнам. Ту же роль играл черный цвет опричниной одежды – он противопоставлял их свету, свету как миру, профанному миру.

Кроме нищенских верхних одежд опричники во время езды должны были привязывать собачьи головы к шее лошади и шерсть на кнутовище. «Это обозначает, что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают все лишние из страны». Автор Пискаревского летописца отмечал, что царь «ходиша и ездиша в черном и все люди опришницы, а в саадацех помяла».

Представление об опричниках как о царевых «псах» вполне соответствует все той же мифологической традиции, представлявшей князеву дружину как «волчью» стаю, тайный союз людей-волков (псов). Мифологически волк и пес тождественны. По словам Вяч. Вс. Иванова, «культ собаки и культ волка в ранних индоевропейских традициях очень тесно между собою переплетены и друг от друга с трудом отграничиваются, как и соответствующие обряды жертвоприношения. В древнеирландской мифологии чудовищный волк называется «псом» — ирл. cu, причем цикл кельтских преданий где герой (Кухулин или ему эквивалентные) убивает собаку или волка, обнаруживает разительное сходство с … мэонийским т иллирийским мифом о Душителе Пса… Культ индоевропейского «волчьего» бога войны, в жертву которому приносили собак и волков, отражается в комплексе древнегерманских представлений об Одине-Вотане. Два волка (Geri и Freki) сопровождают Одина как два его пса. Связь Одина, которому посвящено войско мертвых, с загробным миром позволяет сравнить его псов-волков с «двумя псами» … ведийского Ямы, самое имя которого, восходящее к iemo – «близнец», оправдывает сравнение и с римским близнечным культом, соотнесенным с волком (в Луперкалиях) и с волчицей. Воинов Одина называют «волками» или «псами», что, видимо, восходит к соответствующим общеиндоевропейским наименованиям, так как сходное архаическое обозначение войска как «волков Ареса» сохранилось в «Ифигении в Тавриде» Еврипида…

Волков и собак вместе с людьми, призванными «преступниками», «изгоями» и объявленными «волками» (др.-исл. vargr), приносили в жертву Одину, причем волчьи головы водружались на шестах… По самому своему имени (Wodanaz, ср. лат. vates – «пророк-поэт, охваченный экстазом») Один-Вотан был предводителем разъяренного войска и богом шаманских экстатических состояний. Соединение обеих характерных черт, характеризовавших культ Одина-Вотана, — шаманского экстаза и магической связи человека с волком – обнаруживается и в древнеиранской религии: среди предков Ахеменидов была семья saka haumavarka – «саков, превращавшихся в волков благодаря соку хаомы»… Ритуал принесения в жертву собаки вместе с человеком, аналогичный древнегерманским жертвоприношениям богу Одину-Вотану, отражен в хеттском ритуале, где жертву богам царя и царицы приносят военнопленного, голову собаки и «голову» еще одного животного (соответствующее место повреждено)».

Для времени Ивана Грозного мифологическая фигура пса была более актуальна, хотя бы потому, что ей был присущ, кроме всего прочего, сторожевой, а не хищный характер. Но это нисколько не снимало с нее ее хтоническую сущность. Собаки мыслились стражами не только родного очага, но и загробного мира, преисподней. Как отмечал Б. А. Успенский, «в древнерусских лицевых Апокалипсисах встречается символическое изображение ада в виде человекообразного существа с собачьей головой… Связь собаки с загробным миром нашла отражение в былине «Вавило и скоморохи»: здесь фигурирует «инишное» царство, которым правит «царь Собака»… Образ царя Собаки становится понятным на фоне индоевропейских мифологических параллелей: ближайшую аналогию к этому образу представляет греческая Геката, богиня преисподней, окруженная собаками, которая при этом могла осмысляться как собака… точно так же в индийской мифологии Яма, царь мертвых, сопровождается собаками и может представляться в собачьем облике. Равным образом и в египетской мифологии Анубис, покровитель умерших (и бог мертвых в период Древнего царства), почитается в образе собаки или шакалоголового человека. Отметим еще, что в образе собаки первоначально мыслился и греческий Харон… Связь собаки с загробным миром объясняет мистические свойства собаки, в частности, ее способность предвещать смерть, а также чуять нечистую силу и т. п».

«Звериная» сущность опричников знаменовала, таким образом, все ту же посвященность, причастность надмирному, иному миру. Златые одежды под рубищем символизировали об их приобщенности божественному, солнечному, райскому миру. В действительности же, вся деятельность опричников свидетельствовала об обратном – об их причастности преисподней. Как тут не вспомнить об удачной метафоре князя Курбского, назвавшего опричников «кромешниками», адовым воинством. Думается, такое отношение к тронным «волкам» Ивана Грозного разделял не только он один.

Почему к «волкам»? Опричники не были «псами войны», сторожившими державу. От боевых столкновений с неприятелем они открещивались всеми возможными и невозможными способами, вызвав тем самым язвительное замечание Курбского в письме Грозному: «… калики, которых силишься ставить воеводами … исчезают, не только трепеща при виде единственного воина, но и пугаясь листа, носимого ветром». Опричники были волками, рвавшими и истреблявшими собственный народ, и в этом деле они действительно преуспели.

Знаковое смирение и уничижение, заимствованное из быта осифлянских «общежительных монастырей», сочеталось в опричнине с неистовым весельем, скоморошеством, оргиями и безудержным развратом. В Александровой слободе царь создал своего рода монашеское братство (орден). Всех опричников он называл «братией», так же как и они именовали его «брат». В этом «братстве» царь разыгрывал роль «игумена», Афанасий Вяземский – «келаря», Малюта Скуратов (Григорий Бельский) – «пономаря». Вся «братия» должна была носить специальное оружие – заостренные монашеские посохи и длинные ножи, спрятанные под верхней одеждой.

Скоморошество Грозного навело Д. С. Лихачева на мысль об игровом, карнавальном характере опричнины. «Затеянная Грозным опричнина имела игровой, скомороший характер, — считал он. – Опричнина организовывалась как своего рода антимонастырь, с монашескими одеждами опричников как антиодеждами, с пьянством как антипостом, со смеховым богослужением, со смеховым чтением самим Грозным отцов церкви о воздержании и посте во время трапез-оргий, со смеховыми разговорами о законе и законности во время пыток и т. д… Грозный был своеобразным представителем смеховой стихии Древней Руси. Опричнина, как это показывает даже и самое название ее («опричный» или «опришный» — особый, отдельный, сторонний, не принадлежащий к чему-то основному), — это и есть изнаночное, перевертышное царство. Опричный двор напоминал собой шутовской Калязинский монастырь, а нравы этого двора – службу кабаку. Здесь пародировались церковные службы и монастырские нравы, монастырские одежды. Здесь были все чины государства, но особые: свои бояре, казначеи, окольничьи, дворецкие, дьяки, всякие приказные люди, дворяне, дети боярские, стольники, стряпчие, особые жильцы, ключники и надключники, сытники, повара и проч… Грозный направлял смех на самого себя, притворялся изгнанным и обиженным, отрекался от царства, одевался в бедные одежды, что почти равнялось обнажению, плясал под церковные напевы, окружал себя шутовским, «изнаночным», «опришным» двором. Государственная организация, действовавшая в опричнине на обратный манер по отношению к традиционной, приобрела своеобразные и заимствованные из фольклора и литературы издевательские формы «критики» существующего. К ним прибавились «действия»: казни, преследования, уничтожение богатств, целых селений и городов как в земщине, так ив опричнине».

Думается, только очарованием колдовского бахтинского смеха можно объяснить такое понимание опричнины. В ней не было ничего смехового, ярмарочного или карнавального. Тотальное оборотничество, нарушение всевозможных правил и норм поведения в опричнине имели вполне серъезный ритуальный характер. Оно мифологически тождественно оборотничеству, практикуемому в ритуалах тайных религиозно-магических союзов. И здесь, и там оно призвано подчеркнуть причастность «посвященных» надмирному, иному миру, их избранность и приобщенность сверхъестественному. Они нарушают всевозможные правила поведения, совершают насилие над непосвященными, чтобы продемонстрировать свою божественную сущность, что они не «твари дрожащие», что они «право имеют» в силу своей особости, инаковости, избранности.

Характерно в этой связи насилие опричников над самой профанной и безобидной частью населения – над женщинами. О массовых изнасилованиях во время опричных погромов свидетельствует большинство очевидцев тех событий. Сам Иван Грозный демонстративно заявлял, по словам Джерома Горсея, что «растлил тысячу дев» и что «тысячи его детей были лишены им жизни». Так ли это на самом деле – вопрос открытый, важен здесь тот посыл, что он «право имел». Его преступления делали его в собственных глазах причастным надмирному, надзаконному , божественному. «Злодейство, изощренная бесчеловечная жестокость, — подчеркивал Б. Н. Путилов, — надругательство над людьми, подданными, над общепринятыми нормами поведения и морали, какое-то сладострастное чувство вседозволенности определяют все поступки Ивана IV, его политику (особенно последних двадцати лет), большинство его помыслов и решений, его тактику действий».

Понятно, что подобные игры «чюднаго» разума Ивана IV были абсолютно чужды его народу. Деятельность опричников разоряла державу и вела к потере ее обороноспособности. Можно согласиться с В. Б. Кобриным, отмечавшим, что «опричнина объективно укрепила централизацию, покончила с остатками удельной системы и независимостью церкви. При этом опричные грабежи, убийства, вымогательства и пр. привели к полному разорению Руси, зафиксированному в переписных книгах и сравнимому с последствиями вражеского нашествия». Нашествие Девлет-Гирея, трусость опричников и героический отпор, который оказало неприятелю народное ополчение в отсутствие царя, подтолкнули Грозного к отказу от зловещего института опричнины. Крамольным стало само слово «опричнина». Некогда могущественную надзаконную структуру постигла судьба подобных ей тайных религиозно-магических союзов. По словам В. Б. Кобрина, «опричнина из мрачного карательного механизма выродилась в шайку убийц с княжескими и боярскими титулами».

Такова судьба всех надмирных, надзаконных социальных структур – рано или поздно они оказываются вне закона и начинают ассоциироваться с подмирным, с преисподней.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>